Ты осознаешь безвозвратность потери тогда, когда открываешь мамину квартиру своим ключом, и она встречает тебя тишиной. Ее можно назвать гнетущей, можно мертвой, но как ни называй, она говорит об одном: ты осталась одна. Тишина давит, ты ходишь по комнатам своего детства, берешь в руки то одно, то другое, то третье, и не можешь ни на чем сосредоточиться – ни на своих чувствах, ни на вещах: у каждой своя история, как я буду от них избавляться?

Вот сервиз «Мадонна». Не полный, конечно: у моей подруги, отец которой был военным и служил в ГДР, полный столовый сервиз, и я знаю, что в нем должно быть 96 предметов. Они у нее и есть: красиво стоят в серванте. У родителей стояли, у нее стоят: родителям было жалко из такой красоты есть и пить, сейчас есть и пить из этого устаревшего шика странно. Хорошо, что есть сервант: сразу видно, что в этом доме никогда не бедствовали. Нет, мы тоже не бедствовали, но о «Мадонне» не мечтали даже тогда, когда она была верхом советской роскоши. Поэтому, когда однажды папа принес домой большую коробку, мама удивилась, поставила под кровать и принялась объяснять папе, что нам и вот эта чайная «Мадонна» на шесть персон (у подруги в серванте на 12 – шиковать, так с размахом) не по карману. К тому же папа – судья, а коробку принес не из магазина. Вожделенную «Мадонну» (папа всегда был равнодушен к вещам, но ему хотелось, чтобы у мамы было все лучшее из возможного) ему предложил какой-то знакомый, которого мама считала скользким и боялась, что расплачиваться придется не только деньгами. Папа никогда не брал взяток, хотя дать пытались неоднократно.

Был такой случай, еще в самом-самом начале работы. Мама была дома одна, папа задерживался, а тут стук в дверь: «Николай Васильевич дома? Как жаль, как жаль, мы вот хотели ему передать, можно оставить?». То ли сала хороший шматок, то ли вещь какую – годы спустя мама и не помнила. Но точно помнила, как изменился в лице папа, когда вернулся домой. Первый раз в жизни накричал на нее и отправил с этим «подарком» одну, вечером, на другой конец города: верни, и скажи, чтобы даже не думали. Мама шла и плакала, злилась на папу, на себя, на того человека. Вернулась уже ночью, накинулась на папу: «Как ты мог? Отправить меня одну ночью?». «Зато ты навсегда это запомнишь – ничего ни от кого не брать». Она запомнила. Поэтому и разозлилась из-за «Мадонны».

Коробка с тем чайным сервизом стояла под кроватью: как-то все не складывалось вернуть. А потом однажды, переставляя коробку во время уборки, то ли мама, то ли папа ее уронил. Три чашки и тарелка разбились – пришлось «Мадонну» купить. Я всегда пила из нее чай, когда приезжала к маме. Разве я смогу с ней расстаться?

«А вот эту картину мы заберем на дачу», – говорю я мужу, и он смотрит с недоумением то на меня, то на картину. Это, конечно, не оригинал – копия картины Аркадия Пластова «Весна». Оригинал в Третьяковке, а эту копию – фото на холсте – папа купил в 1982 году, когда был в Москве на всесоюзных курсах для юристов. Я тогда приезжала к нему, первый раз была в столице (мне было 12), ночевала с ним в общежитии, встречалась с его однокурсниками (он окончил юрфак МГУ) и смотрела в Большом театре балет Юрия Григоровича «Иван Грозный». Билеты были в пятый ряд четвертого яруса (друзья достали по огромному блату, в Большой тогда было не попасть), весь спектакль я простояла (сядешь – ничего не видно), затаив дыхание, и до сих пор помню дрожь, которая меня била в тот момент, когда царь Иван оплакивает умирающую жену свою Анастасию. Мы можем забыть нюансы и детали, но никогда не забываем эмоции, которые эти нюансы и детали у нас вызвали. Папа купил «Весну» именно в тот приезд: юная женщина на картине очень напоминала ему маму. Через два года папы не стало.

Сегодня на этой картине большая царапина, но я все равно заберу ее себе и буду часто возле нее останавливаться: обнаженная женщина, одевающая в предбаннике девочку, мне тоже кажется очень похожей на маму. Раньше спокойно проходила мимо, а теперь не могу с этим холстом расстаться. Так бывает.

И тяжеленную металлическую Венеру с надписью «Полине в честь окончания университета. 1974» тоже увезу. Потому что эта Венера – часть моей истории. Нужно ли уточнять, что и ее фигура папе напоминала маму, и мне сейчас тоже напоминает? А моему мужу она кажется похожей на меня: если лицо я унаследовала от папы, то фигуру – от мамы. Я помню эту Венеру почти столько же, сколько себя. Мы с мамой все время смеялись над ней – такая тяжелая, такая как будто неказистая. Настырная оказалась вещь: с нами навсегда.

«А вот эту картинку я маме подарила», – говорит Алина Федоровна, показывая на рисунок черной тушью. Забираем. А вот эту вышивку с журавлями я привезла маме из Пекина, и она всем говорила: «Посмотрите, какие они! Какое настроение создают!». Журавли у китайцев – символ долголетия. Теперь они у меня.

Ты понимаешь безвозвратность потери только тогда, когда начинаешь разбирать мамину квартиру по тарелкам, по бокалам – нет, не могу от этих избавиться, они однажды с подругами специально на «Неман» в Березовку ездили за этими фужерами, дефицит же был, а там кто-то договорился, второй сорт, с дефектами, но по хорошей цене, – по мельхиоровым ложечкам и половникам. Они ей больше не нужны. Но, оказывается, очень нужны тебе. Как я жила до сих пор без всего этого?

Опубликовано 2.10.2020 в газете «СБ. Беларусь сегодня» (www.sb.by)