Сегодня моему сыну исполнилось бы 30. Голубые глаза в пол-лица, белесые волосы, смешное покряхтывание по ночам, улыбка, расцветившая так много взрослых жизней вокруг. Андрюша. Он умер два раза.

Первый – когда ему было три месяца, в самом начале сентября. Мы с Игорем, оба студенты, все рассчитали: у меня второй курс во вторую смену, у него четвертый в первую. Кто-то пропустит последнюю пару, кто-то первую – мы справимся. Наши родители, с печалью провожая нас с трехмесячным плачущим Андрюшей из Гомеля, соглашались: должны справиться. Моя мама, уже начавшая приходить в себя от осознания того, что стала бабушкой в молодые 43, говорила, как будто утешая: «Вот ты подумай, как это будет здорово! Вы еще молодые, сын такой взрослый, и вы вместе на лыжах катаетесь». Не знаю, почему именно лыжи она выбрала, чтобы нарисовать счастье, которое ждет нас впереди. Может быть, потому что помнила, какие у нас были чудесные семейные лыжные прогулки? Наверняка. Я их тоже помню: папа бежит впереди, я стараюсь изо всех сил, мама пыхтит рядом. Счастье. У нас с Андрюшей ничего этого не случилось – ни лыж, ни зимнего счастья с холодным солнцем и лесом в снегу. Ничего не было. Мы не справились.

Он немного покашливал, но врач в поликлинике сказала: ничего страшного, в горлышке першит, теплее одевайте, не устраивайте сквозняков, у вас прекрасный малыш. У прекрасного малыша уже был грипп, но ни врач, ни мы об этом не знали. Мне потом много раз хотелось пойти в поликлинику и отыскать этого врача, сказать, что это она своим незнанием погубила моего сына. Но я не перекладываю свою ответственность на других. Это я впустила в нашу комнату в студенческом общежитии беременную однокурсницу мужа, которая кашляла и чихала: всем же было так интересно посмотреть на нашего малыша! И мы так радостно его всем показывали: наш малыш, чудесный, вырастет – будем вместе ходить на лыжах. Дались мне эти лыжи.

Я не видела, как он умер первый раз: была в университете, радостно встречалась с однокурсниками после лета, рассказывала, какой прекрасный у меня родился сын. И про будущие лыжные прогулки, возможно, тоже рассказывала, не помню. Помню только, что когда шла домой по общежитскому коридору, однокурсник Игоря, живший по соседству, сказал, чтобы я не плакала, потому что все, может, и обойдется. Я бегу по коридору, распахиваю дверь и вижу Игоря без лица – только глаза остались. Таких глаз я не видела больше никогда – ни у него, ни у кого другого: «Прости». Скорая тогда приехала быстро – новость об умирающем трехмесячном ребенке подгоняет любую скорую. Три недели в реанимации, прогнозы плохие. Очень. Диагноз: менингоэнцефалит – да, грипп дает такие осложнения, остерегайтесь. Когда мы принесли бутылку коньяка реаниматологу – классному специалисту, по лицу которого было видно, что от таких подарков он не отказывается, не взял категорически: «Вот если через год у вас все будет хорошо – принесете, и я с удовольствием возьму». Через год мы не пришли.

Когда через три недели нас выписали из реанимации в психоневрологическое отделение детской больницы, врач в приемном отделении, прочитав заключение, сказал: «Вам повезло, что ребенок выжил, - и после некоторой паузы: - или не повезло». Я еще не понимала. Это потом, в этой психоневрологии, после общения с другими мамочками, которые каждый день отучали меня думать «Лишь бы жил!», я понимала, что это значит – когда тебе не повезло, что твой ребенок выжил. Одна мамочка, не спускавшая с рук 10-месячную дочь (положишь – крик, держишь на руках – покрикивает, но не кричит без остановки, очень быстро начинаешь различать такие нюансы), говорила: «Ага, я тоже, как ты, говорила: вы, главное, ее спасите, не оставила в роддоме, хотя сразу предложили. А теперь понимаю: это навсегда. А ведь за это время я могла родить здорового». Молодая мама, с которой мы лежали в боксе, говорила, что больше не сможет родить: не потому, что не сможет, а потому, что диагноз Антона – это навсегда, надежды нет, и он будет требовать ежедневного ухода всю жизнь. Всю жизнь. В соседнем боксе с годовалым мальчиком – тяжелое ДЦП, органическое поражение мозга, недержание кала и много чего сопутствующего – лежала молодая и глубоко беременная женщина из Таджикистана. К ней на помощь вот-вот должна была приехать свекровь – чтобы помочь с больным мальчиком, когда родится здоровый (все верили, что родится здоровый). Она родила ночью, неожиданно: больной ребенок заходится в крике от ужаса, она заходится в крике от боли, медсестры заходятся в истерике – родильное отделение есть в этой же больнице, но все происходит так быстро, что врачи не успевают добежать, она рожает прямо на глазах у своего обезумевшего больного сына, в руки нашим медсестрам, в какой-то момент братья кричат одновременно. «Здоровый», - выдыхает она. Ее увозят на каталке в родильное отделение, старшего сына переводят в общую палату.

Общие палаты – это десятки больных детей с органическими поражениями нервной системы. Мамочки быстро начинают различать «хорошее» ДЦП от «плохого»: «хорошее» это когда задеты только конечности, а голова работает. «По крайней мере, эти дети поймут, что родители для них делают, - объясняет мне мама 10-месячной беспрерывно кричащей дочки, которая уже успела бы родить еще, и добавляет: - А моя не поймет никогда». Вечером мамочки уходят, и дети в палатах остаются одни. Большинство из них не понимают, но чувствуют. И кричат. Они кричат днем и ночью. Я схожу с ума и мечтаю только об одном – уйти отсюда. Врачи говорят, что у нас есть шансы. И я им верю – как может быть иначе, когда смотришь в эти голубые глаза в пол-лица? У нас все будет хорошо. Мы выкарабкаемся. Мы победим.

И первые три месяца после больницы у нас действительно все неплохо. Андрюша даже начал совершенно внятно говорить слоги. Он говорил «ба», «дя» и «па». Однажды, когда продолжавший учиться в университете и живший в Минске, но на каждые выходные приезжавший в Гомель Игорь, делал ему массаж, Андрюша внятно произнес: «Дядя». Игорь аж подпрыгнул от неожиданности: «Андрюша, я не дядя, я твой папа». Андрюша, конечно, не понял, а мы радостно смеялись: говорит! Точно победим.

Новый ад начался месяца через три с половиной после больницы. Андрюша кричал с утра до вечера, делая перерыв на сон – как правило, короткий. Он не кричал только когда был у меня на руках. И эти три месяца я все делала с ним на руках, даже в туалет ходила. Потому что когда кричит твой ребенок, и ты (да и никто другой) не может помочь – это страшно. Искра понимания в его глазах погасла, он больше не выговаривал ни одного слога, не вставал на ноги – только кричал. Я не кричала – плакала. И вспоминала врача, сказавшего, что нам «не повезло». Потому что теперь знала, что он имел в виду.

На следующий день после того, как ему исполнился год, нас положили в больницу: состояние стремительно ухудшалось. Но положили в инфекционное отделение. Не задавайте вопросов почему – я не знаю ответа. Врачи качали головами и говорили «Как можно было ребенка в городе довести до такого». Я стучала во все двери: «Сделайте что-нибудь! Он умирает!». К этому времени он перестал кричать – затих и много спал. «Он не умирает, - говорили мне, - он в стабильно тяжелом состоянии. Вот если у него на теле появятся синие пятна…». Когда они появились, я взяла Андрюшу и понесла – молчащего, спящего, почти невесомого – в реанимацию: сделайте что-нибудь, спасите, только бы жил.

Он умер ночью. Ему был всего год, а фраза «отмучился» уже была по росту.  Потом врачи говорили, что не видели таких сильных поражений мозга, и шансов не было никаких еще много месяцев назад. «С такими поражениями он долго прожил, только хороший уход и ваша любовь помогли ему прожить так долго». А еще они говорили, что когда взрослый человек испытывает такие боли, его накачивают обезболивающими почти до бесчувствия. Но Андрюша не говорил, мы не знали, насколько ему больно – он кричал, а я не снимала его боль, не принимала на себя. Я только крепче прижимала его к себе, и он замолкал. Говорите, моя любовь продлила ему жизнь? Нет, моя любовь продлила его боль. Моя любовь сделала его жизнь невыносимой. Врач, сообщивший о смерти, сказал, успокаивая и примиряя: «Вы молодая, родите еще». А вот не вышло. Страх снова причинить боль своей любовью оказался сильнее.

Однажды я услышала «повезло». Когда мне позвонила мама Антона, с которой я лежала в том боксе в психоневрологии. Она спросила, как дела у Андрюши, я сказала, что Андрюши больше нет, а она выдохнула: «Может, оно и к лучшему, повезло тебе». Фоном разговора кричал ее сын. И мы обе знали, что сколько он будет жить, столько он будет кричать. От боли. И никогда не сможет о ней рассказать. Это навсегда.

С Игорем мы развелись через полтора года. Он был хорошим отцом, но мы не пережили смерть нашего сына вместе, пережили как-то по отдельности, не говорили о том, что произошло, каждый молча винил себя. Сейчас у него трое детей, все они здоровы, и я за него рада. Наверное, они знают, что у них был старший брат. 

Возможно, в это трудно поверить, но людей, которые потеряли детей, немало. Я сразу могу назвать как минимум пять знакомых лично мне человек. И если вам кто-то будет говорить, что время лечит – не верьте. Время не лечит, оно просто притупляет боль. Но она никуда не уходит. Твоя боль всегда с тобой – когда ты смотришь на смеющихся белокурых малышей или когда дружишь с молодыми, отмечая, что они ровесники твоего сына. За все эти годы не прошло и дня, чтобы я не вспомнила о том, что у меня был сын – с голубыми глазами в пол-лица, мягкими беленькими волосиками (я храню их прядку) и смешным покряхтыванием по ночам. Мои руки до сих пор чувствуют его тело – физическая память вытворяет удивительные вещи.

С днем рождения, Андрюша. С днем рождения, любимый. Мама всегда с тобой, где бы ты ни был. Приснись мне хотя бы раз.